История Семена Винокура: последний день на телевидении

В день Катастрофы хочу поделиться берущей за душу историей Семена Винокура: В 1996 году я решил уволиться с телевидения. Это был мой последний рабочий день. Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате кто-то мычит. Тут повар прерывается и кричит в стену: – Папа, они тебя все равно снимать не будут! Мычание прекращается. Я спрашиваю: – А зачем ему сниматься, Вашему папе? – Он хочет рассказать о своей жизни, – говорит повар. – Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось. – Рабочий день закончился, – отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. У них на телевидении это было железно – 7 часов работы, два обязательных перерыва. И на все «положить». Собственно, поэтому я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать. Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару: – Мне торопиться некуда. Показывайте папу. Заходим в полутемную комнату. На кресле-качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит: – Папа, познакомься, это самый известный режиссер. – Это было сразу после войны, – начинает старик еще прежде, чем я успеваю сесть. – А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру. – Обязательно, – говорю. – Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите! – Так вот, – рассказывает старик, – мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем киббуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей-сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину. Он мне говорит: «Садитесь, попейте нашего чая травяного». Сижу, пью чай, а он рассказывает. – Да, – говорит, – есть у нас еврейские дети… скрывать не буду. Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… Я тоже боялся… Но когда до дела доходило, не мог отказать. Сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает и целует его, целует, чувствую – прощается. И знаю я… Они не вернутся… Ну, как тут не взять?! Беру. – Спасибо вам огромное, – говорю настоятелю. – Вы настоящий праведник! А он мне: – И так, бывало, по 5-6 за ночь. Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился. – Спасибо вам, спасибо, – повторяю, – вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей. – А теперь вы приехали их забрать, – он продолжает. – Повезу их на родину, – объясняю. А он мне говорит: – А как вы их отличите, детей ваших? – Что значит, как отличу? – спрашиваю. – У вас же списки остались?! – Нет, – говорит, – нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?! – Послушайте, – говорю, – спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все. – Вы что ж, насильно их заберете? – Почему насильно, я им все объясню… – Они ничего не помнят, что Вы им объясните? – Что у них были другие родители, – говорю, – что они наши дети… – Мы их давно уже считаем нашими(!) детьми, – говорит. – Но они наши дети! – Докажите! – говорит. – Есть у наших детей, – говорю, – одно отличие… – Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю. И встает. И я встаю. И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско: – А ну-ка, ведите меня к детям. – Хорошо, пойдемте, – отвечает спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз. И приводит он меня в большой зал. В огромную спальню. И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих – разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках. Сразу видно, с любовью к ним относятся. Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне: – Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?.. Молчу. Не знаю, что ему ответить. А он мне: – Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам. – И продолжает… Просит. – Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей – мы. Не мучайте их. Оставьте здесь. Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю: «Как поживаешь, малыш?» А он мне по-польски отвечает: «Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю». – У всех польские имена, – слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски. Их дом здесь. И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Насилием будет, если я стану искать их, объяснять, уговаривать… Даже если я определю, кто из них наши дети, они же не согласятся уехать!.. «Надо оставить все, как есть, – думаю. – И уходить». Вот уже потушили свет. Вот уже все легли. Поворачиваюсь, чтобы идти… Смотрю на настоятеля. Он разводит руками. Думаю: «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…» И тут… Откуда только все берется?! Впрочем, знаю, откуда! Из детства… Вдруг спрашиваю настоятеля: – А можно я им только один вопрос задам?.. – Можно, говорит, задавайте. И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю: – Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад. До сих пор, мурашки по телу бегут, когда это вспоминаю. Вспоминаю, как все стихло… Такая тишина наступила! Гробовая тишина! И вдруг у окна приподнялись две головки… А потом у двери еще две… И у прохода одна… Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят… И вижу я их глаза – такие большущие, удивленные! И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать! Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу и бегут-бегут. И так, слету, втыкаются в меня. А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время: – Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!.. Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок. – Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы, – говорит. – Утром и вечером повторяли: «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…» Жила она в сердце каждого. Снова молчит. Я не прекращаю съемку. Вижу, это еще не конец. И действительно… он продолжает. – Оглядываюсь я, – говорит, – стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика. И он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть. И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня… И вдруг начинают к нему пятиться… А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают. И тут вдруг настоятель говорит: – Дорогие мои дети, как я счастлив, – говорит, – что вы возвращаетесь домой. Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова… – Все исчезнет, дети мои, – говорит, – вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ. Ничего... Ничто не будет разъединять нас. Любовь только останется, – говорит. И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… И улыбается! Улыбается!.. – Любовь и есть религия, – говорит. – Возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше – не больше. Возлюбим!.. Как самого себя!.. Вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Творец, Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все – семья… Весь мир, дети мои – большая семья!.. И замолкает… Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим… – А я к вам обязательно приеду! – говорит он. – Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас там, дома. Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает. – Так я их и привез сюда, – говорит старик. – Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем киббуце. Я ими очень гордился. …Трое погибли в 73-м, в войну Судного Дня. Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием… Еще один, Яаков, женился на Хане… Такая была свадьба веселая!.. А через три года… в автобусе в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались. Настоятель приехать не успел… После этих слов старик замолчал. Я понял, что съемка закончена. …Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил такой ужин, какого я в жизни не ел. Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им. Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки. Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто… Испугался. Стал вертеть туда – сюда, проверил, где только можно, даже поехал к своим ребятам-операторам… Подумал, может, у меня что-то с головой. Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что, может быть, кассету заклинило. Третьи, что эту камеру «JVC» надо выкинуть… В общем, не снялось ничего… Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору. Он выслушал меня. Потом сказал: – Знаете, я Вам очень благодарен. Вот тебе раз! – думаю. А он говорит: – За то, что остались, выслушали его, – а потом вдруг говорит, – отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается. *** Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал… Но не давал мне покоя настоятель того монастыря. – Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем. – Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи. Не отпускали меня его слова. Пока я не нашел доказательства, что так все и будет. Что «Шма Исраэль», Слушай Израиль, - это слушайте те, в ком просыпается искра Любви. И не важно, какой вы нации, цвета кожи, где живете, что делаете. Важно, что жила в вас тоска по Единой Душе, по Любви, которая и есть Творец. И вы вскидываете головы, как эти детки в истории, отрываетесь от всех своих дел, какие тут могут быть дела?! И идете навстречу Единству, не можете не идти, потому что ждали этого всю жизнь.